О рабской психологии русских. О рабской психологии русских Почему мы рабы

Как много говорят, толкуют, кричат теперь о национальности, об отечестве! Либеральные и радикальные министры Англии, бездна “передовых” публицистов Франции (оказавшихся вполне согласными с публицистами реакции), тьма казенных, кадетских и прогрессивных (вплоть до некоторых народнических и “марксистских”) писак России - все на тысячи ладов воспевают свободу и независимость “родины”, величие принципа национальной самостоятельности. Нельзя разобрать, где здесь кончается продажный хвалитель палача Николая Романова или истязателей негров и обитателей Индии, где начинается дюжинный мещанин, по тупоумию или по бесхарактерности плывущий “по течению”. Да и неважно разбирать это. Перед нами очень широкое и очень глубокое идейное течение, корни которого весьма прочно связаны с интересами господ помещиков и капиталистов великодержавных наций. На пропаганду выгодных этим классам идей затрачиваются десятки и сотни миллионов в год: мельница немалая, берущая воду отовсюду, начиная от убежденного шовиниста Меньшикова и кончая шовинистами по оппортунизму или по бесхарактерности, Плехановым и Масловым, Рубановичем и Смирновым, Кропоткиным и Бурцевым.

Попробуем и мы, великорусские социал-демократы, определить свое отношение к этому идейному течению. Нам, представителям великодержавной нации крайнего востока Европы и доброй доли Азии, неприлично было бы забывать о громадном значении национального вопроса; - особенно в такой стране, которую справедливо называют “тюрьмой народов”; - в такое время, когда именно на дальнем востоке Европы и в Азии капитализм будит к жизни и к сознанию целый ряд “новых”, больших и малых наций; - в такой момент, когда царская монархия поставила под ружье миллионы великороссов и “инородцев”, чтобы “решить” целый ряд национальных вопросов сообразно интересам совета объединенного дворянства 1 и Гучковых с Крестовниковыми, Долгоруковыми, Кутлерами, Родичевыми.

Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т. е. 9 / 10 ее населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что эти насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великорусов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс, что великорусский мужик начал в то же время становиться демократом, начал свергать попа и помещика.

Мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции, сказал: “жалкая нация, нация рабов, сверху донизу - все рабы” 2 . Откровенные и прикровенные рабы-великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать об этих словах. А, по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было. Теперь ее мало, но она уже есть. Мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками и капиталистами.

Мы полны чувства национальной гордости, и именно поэтому мы особенно ненавидим свое рабское прошлое (когда помещики дворяне вели на войну мужиков, чтобы душить свободу Венгрии, Польши, Персии, Китая) и свое рабское настоящее, когда те же помещики, споспешествуемые капиталистами, ведут нас на войну” чтобы душить Польшу и Украину, чтобы давить демократическое движение в Персии и в Китае, чтобы усилить позорящую наше великорусское национальное достоинство шайку Романовых, Бобринских, Пуришкевичей. Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает свое рабство (например, называет удушение Польши, Украины и т. д. “защитой отечества” великороссов), такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам.

“Не может быть свободен народ, который угнетает чужие народы” 3 , так говорили величайшие представители последовательной демократии XIX века, Маркс и Энгельс, ставшие учителями революционного пролетариата. И мы, великорусские рабочие, полные чувства национальной гордости, хотим во что бы то ни стало свободной и независимой, самостоятельной, демократической, республиканской, гордой Великороссии, строящей свои отношения к соседям на человеческом принципе равенства, а не на унижающем великую нацию крепостническом принципе привилегий. Именно потому, что мы хотим ее, мы говорим: нельзя в XX веке, в Европе (хотя бы и дальневосточной Европе), “защищать отечество” иначе, как борясь всеми революционными средствами против монархии, помещиков и капиталистов своего отечества, т. е. худших врагов нашей родины; - нельзя великороссам “защищать отечество” иначе, как желая поражения во всякой войне царизму, как наименьшего зла для 9 / 10 населения Великороссии, ибо царизм не только угнетает эти 9 / 10 населения экономически и политически, но и деморализирует, унижает, обесчещивает, проституирует его, приучая к угнетению чужих народов, приучая прикрывать свой позор лицемерными, якобы патриотическими фразами.

Нам возразят, может быть, что кроме царизма и под его крылышком возникла и окрепла уже другая историческая сила, великорусский капитализм, который делает прогрессивную работу, централизуя экономически и сплачивая громадные области. Но такое возражение не оправдывает, а еще сильнее обвиняет наших социалистов-шовинистов, которых надо бы назвать царско-пуришкевичевскими социалистами (как Маркс назвал лассальянцев королевско-прусскими социалистами) 4 . Допустим даже, что история решит вопрос в пользу великорусского великодержавного капитализма против ста и одной маленькой нации. Это не невозможно, ибо вся история капитала есть история насилий и грабежа, крови и грязи. И мы вовсе не сторонники непременно маленьких наций; мы безусловно, при прочих равных условиях, за централизацию и против мещанского идеала федеративных отношений. Однако даже в таком случае, во-первых, не наше дело, не дело демократов (не говоря уже о социалистах) помогать Романову-Бобринскому-Пуришкевичу душить Украину и т. д. Бисмарк сделал по-своему, по-юнкерски, прогрессивное историческое дело, но хорош был бы тот “марксист”, который на этом основании вздумал бы оправдывать социалистическую помощь Бисмарку! И притом Бисмарк помогал экономическому развитию, объединяя раздробленных немцев, которых угнетали другие народы. А экономическое процветание и быстрое развитие Великороссии требует освобождения страны от насилия великороссов над другими народами - эту разницу забывают наши поклонники истинно русских почти-Бисмарков.

Во-вторых, если история решит вопрос в пользу великорусского великодержавного капитализма, то отсюда следует, что тем более великой будет социалистическая роль великорусского пролетариата, как главного двигателя коммунистической революции, порождаемой капитализмом. А для революции пролетариата необходимо длительное воспитание рабочих в духе полнейшего национального равенства и братства. Следовательно, с точки зрения интересов именно. великорусского пролетариата, необходимо длительное воспитание масс в смысле самого решительного, последовательного, смелого, революционного отстаивания полного равноправия и права самоопределения всех угнетенных великороссами наций. Интерес (не по-холопски понятой) национальной гордости великороссов совпадает с социалистическим интересом великорусских (и всех иных) пролетариев. Нашим образцом останется Маркс, который, прожив десятилетия в Англии, стал наполовину англичанином и требовал свободы и национальной независимости Ирландии в интересах социалистического движения английских рабочих.

Наши же доморощенные социалистические шовинисты, Плеханов и проч. и проч., в том последнем и предположительном случае, который мы рассматривали, окажутся изменниками не только своей родине, свободной и демократической Великороссии, но и изменниками пролетарскому братству всех народов России, т. е. делу социализма.

“Социал-Демократ” № 35,

Печатается по тексту

газеты “Социал-Демократ”

_________________________

О восприятии и воспринятии Чернышевского. Чернышевский и педагогика

Если написать «нация Ленина и Чернышевского», то каждый поймёт, о чём идёт речь. Это определение содержит в себе имена мыслителей мирового масштаба, которые сделали Россию теоретической и исторической нацией уже тем, что смогли освоить и использовать громаднейшие пласты мировой теоретической и практической культуры. К сожалению, в Западной Европе это уважительное определение сейчас чаще прикладывается к прошлому. Например, в Германии в ходу такое определение как «нация предателей». Как бы не казалась кому эта характеристика оскорбительной, она отражает последнюю крупную трагедию немецкой истории. Ещё четверть века назад немецкие коммунисты имели в лице советских товарищей самых больших друзей и хороших учеников, которые в области диалектики быстро превосходили своих учителей. Этим доказывалось и то, что сами немцы были в области теоретического мышления неплохими учителями.

И вот ситуация изменилась в один, хотя и ожидавшийся как немецкими, так и советскими марксистами, но не желаемый ими момент. Самые большие друзья превратились в самых больших во всей немецкой истории предателей. Социалистическое государство немецкой нации было аннексировано при зловещем молчании с Востока. Россия поспешила покинуть Советский Союз, дипломатично говоря, в первых рядах. И хотя она в новых условиях уже не могла играть роль мирового жандарма, присвоенную теперь США, в центре Европы мы получили несколько контрреволюционных наций, если не прямо, то косвенно поддержанных господством контрреволюционных сил в России. Этот исторический экскурс не случаен. В Германии помнят, что Маркс и Энгельс не боялись относить в определённой исторической ситуации к контрреволюционным нациям и Германию, к которой они сами принадлежали. Наверное, этот гнев, направленный вовнутрь, был важным для нравственной поддержки того политического оживления, которое позволило немецкому пролетариату побороть «Исключительный закон против социалистов». Примерно в это же время в России, в чреве мирового жандарма, раздался не менее мужественный голос Чернышевского. Вот, как писал об этом Ленин в статье «О национальной гордости великороссов»:

«... Великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции, сказал: «жалкая нация, нация рабов, сверху донизу - все рабы» . Откровенные и прикровенные рабы-великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать об этих словах. А, по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения».

Жизнь Чернышевского была важнейшим нравственным фактором революционного подъёма, который привёл в конечном счёте к победе Великого Октября. Наше повествование будет посвящено главным образом одной личности. К сожалению, почти не будет затронут теоретический путь Добролюбова и полученные им результаты, высоко оцененные Энгельсом и Чернышевским. Но даже вспоминая великую дружбу Чернышевского и Добролюбова, вспоминая их соратников из «Земли и воли», будет несправедливым забывать при этом, что «без героизма массы не было бы народного героя. Ведь народ признает героическим только то, что отвечает его интересам, и это недаром. То, что нейтрально по отношению к интересам народных масс, - то скорее забавный фокус, пусть яркий, но не более того. Никакие личные качества не создадут народного героя, если эти личные качества не будут употреблены на достижение народных интересов».

Так было написано четверть века назад, написано безусловно верно даже не смотря на то, что трудновато согласуется с тем, как в России поменялся народ. В 1914 году во время предвоенного революционного подъёма поддерживали самоопределение национальных окраин, а в 2014 не менее дружно поддержали империалистический захват. Он ведь делается империалистическим только лишь экономическим фактом присоединения территориального рынка, а не национальным угнетением, в котором может выражаться, а может не выражаться стремление к переделу присоединённого рынка. В условиях капитализма даже воссоединение народа в рамках национального государства не перестаёт быть империалистическим захватом и определяющим фактором для понимания «степени империалистичности» является здесь только размер капитала захватчика, его экономическая мощь. Раз уж капитал, политически выражающий себя в современном российском режиме, стабильно входит по мощи в первую двадцатку центров накопления, то это означает что России теперь как никогда тяжело (и труднее чем другим нациям) понимать своего великого сына. Да и по публикациям последних лет видно, что к личности Чернышевского восточнее Днепра сейчас подходят очень внешним образом. В отличие от Польши и Германии, мало кто собирается принимать Чернышевского в себя. А именно принятие мыслителя из прошлого в себя означает возможность преодоления его ошибок, развития его взглядов, что было блестяще показано Ильенковым в «Диалектической логике», где именно через поочерёдное принятие автором позиций рассматриваемых мыслителей читатель осознаёт подлинный масштаб ленинских достижений в области мышления в противоречиях.

Отказ от восприятия (а, следовательно, предваряющего его уяснения) воззрений Чернышевского обычно приводит к тому, что они рассматриваются в старых категориях и в явно устаревших связях. Например, «в работе А.М. Бухарева «О духовных потребностях жизни» Чернышевский предстает, как философ, который своим романом «Что делать?» стремится вести человека «от худшего к лучшему», при этом часто впадая в утопию. Бухарев считает, что в этике Чернышевский не выходит за рамки религиозно-философской мысли, но пытается воплотить евангельские принципы в новых терминах и связать их с крестьянским социализмом».

Это оригинальная, но поверхностная трактовка наследия Чернышевского. Думаю, что не прихотью будет начать рассмотрение его наследия с темы «Чернышевский как атеист», актуально смотрящейся на фоне «возрождения духовности», точнее агрессивного мракобесия религиозных организаций во многих бывших странах СЭВ.

Как атеист Чернышевский во многом наследует воззрения Фейербаха. «Ещё в студенческие годы Чернышевский начал изучать работы Гегеля и Фейербаха. <...> Самым великим мыслителем XIX столетия Чернышевский считал Фейербаха и, по его собственным словам, в молодости знал из Фейербаха целые страницы наизусть». Уже в 1850 году Чернышевский вполне усваивает позицию Спинозы, доказавшего в своей пантеистической системе невозможность бога как личности. Важным фактором, подвигавшим Чернышевского в сторону практического материализма в этом вопросе было знакомство с бытом сословия культа (его отец был священником) и с народным восприятием культа, которое неплохо отражено в письме Белинского к Гоголю 1847 года. Чем это выше точки зрения Фейербаха? Тем, что показывает не только связь конца («неба») и начала («земли») раздвоения нашего мира в религиозном сознании, но и сам процесс этого удвоения. Этот подход очень близок к современному научному атеизму, хотя Чернышевский не всегда мог верно уловить причины удвоения мира в религиозном сознании и конкретные черты этого механизма. Но направление это было безусловно верное. Дело в том, что современный научный атеизм не занимается вопросом существования бога, он не утверждает его отсутствия. Современный научный атеизм утверждает куда большее, а именно то, что все представления о божественном, все сакральности формируются земным образом на основании земных закономерных условий (представлений и материальных факторов) и что преодоление этих условий безусловно ведёт с необходимостью к внутренней ликвидации религиозного сознания, т. е. к его самоподрыву. Этот самоподрыв хотя и не был достаточно глубоко познан Чернышевским, был ему чувственно знаком как события его собственной теоретической жизни. В материалах к биографии Добролюбова, которые Чернышевский успел собрать, он со знанием дела и с опорой на документы прослеживает самоподрыв религиозного сознания своего соратника. Сейчас существует даже гипотеза, что внутренняя ликвидация религиозного сознания является необходимым этапом теоретической жизни каждого практического материалиста.

Но кажется эта сторона наследия Чернышевского почти не находит интереса на его родине. Не рассматривают ли его там по-прежнему в духе смелого для своего сословия но недалёкого в области мысли церковного иерарха А.М. Бухарева, мнение которого приводилось выше? Полагаю, что изучение тематики современных публикаций о Чернышевском поможет опровергнуть или подтвердить это предположение. Нужно заметить, что в тематической направленности публикаций состоит громадное отличие польской и немецкой тематической литературы от российской. В частности, в последней (а особенно, в произведениях публицистики) Чернышевского почти не воспринимают как

Очень смутно в России представляют и то, какие воззрения Спинозы унаследованы Чернышевским. А это не только понятие о невозможности бога-личности в области научного атеизма. Несомненно для Чернышевского важна связь свободомыслия у Спинозы и Фейербаха. Вместе с тем, оба этих мыслителя не могли не привлекать его своим глубоким жизнелюбием и хорошо обоснованным оптимизмом. Как со звучанием камертонов предреволюционных подъёмов, входило с их мыслями в резонанс звучание мысли Чернышевского накануне первой в России революционной ситуации начала 1860-х годов. Впрочем из письма Чернышевского сыновьям от 11 апреля 1877 г. можно вынести гораздо большее:

«... Если Вы хотите иметь понятие о том, что такое, по моему мнению, человеческая природа, узнавайте это из единственного мыслителя нашего столетия, у которого были совершенно верные, по-моему, понятия о вещах. Это - Людвиг Фейербах. Вот уж пятнадцать лет я не перечитывал его. И раньше того, много лет уже не имел досуга много читать его. И теперь, конечно, забыл всё, что знал из него. Но в молодости я знал целые страницы из него наизусть. И, сколько могу судить по моим потускневшим воспоминаниям о нём, остаюсь верным последователем его.

Он устарел? - Он устареет, когда явится другой мыслитель такой силы. Когда он явился, то устарел Спиноза. Но прошло более полутораста лет прежде, чем явился достойный преемник Спинозе.

Не говоря о нынешней знаменитой мелюзге, вроде Дарвина, Милля, Герберта Спенсера и т. д., - тем менее говоря о глупцах, подобных Огюсту Конту, ни Локк, ни Юм (Hume), ни Кант, ни Гольбах, ни Фихте, ни Гегель не имели такой силы мысли, как Спиноза. И до появления Фейербаха надобно было учиться понимать вещи у Спинозы ,- устарелого ли или нет, например, в начале нынешнего века, но все равно: единственного надежного учителя. - Таково теперь положение Фейербаха: хорош ли он или плох, это как угодно; но он безо всякого сравнения лучше всех».

Как современно замечание Плеханова, помещённое им сразу после этой цитаты!

«Эти строки достойны большого внимания во многих отношениях. И прежде всего интересны и важны для истории мысли сопоставления Фейербаха со Спинозой. Чернышевский видел в Спинозе философского предшественника Фейербаха. И это как нельзя более справедливый взгляд. Но теперь этот, как нельзя более справедливый, взгляд чаше всего приводит в изумление людей, интересующихся историей философии. Под влиянием господствующей в настоящее время идеалистической реакции, на Спинозу смотрят так же неправильно, как и на Фейербаха. Неудивительно, что не понимают и взаимного отношения этих двух мыслителей».

И хотя оценка Спинозы Чернышевским на его родине почти неизвестна, там всё же ещё в основном верно понимают разницу антропологического метода Чернышевского и Фейербаха. Эта разница происходит в общем из разных политических позиций, из того, что Фейербахом мыслит один класс, а Чернышевским немного другой. Впрочем, потребности, пробудившие мышление Чернышевского, вряд ли многими хорошо понимаются. Не знаю, связано ли это как-нибудь с полным разложением крестьянства, произошедшим в европейских странах СЭВ, но вот странный факт: в российской публицистике Чернышевский воспринимается почти исключительно «по части словесности». Это очень иронично отражает реальный факт получения Чернышевским степени «магистр словесности». Следуя подобному принципу восприятия, Ленина нужно рассматривать только лишь как «потомственного дворянина Симбирской губернии».

Но век назад дело обстояло иначе. В 1928 году Анатолий Луначарский отмечал: «Литературная критика не занимает у Чернышевского первого места в его деятельности. Тем не менее, она играет видную роль в литературном наследии Чернышевского и очень видную роль во всей истории нашей критики». Почему же за почти век залило пьяными абстракциями эту трезвость понимания?

Можно предположить, что в отношении Чернышевского действует некая инерция восприятия, вызванная тем, что некоторые его работы изучались в рамках советской школьной обязательной программы. Но сейчас времена поменялись, «роман Н. Чернышевского «Что делать?» исключен из обязательной школьной программы» . Хорошо это или плохо? Мне вспоминается филолог, затруднявшийся в поиске причин того, что среди десятков миллионов поляков, знающих что-то из Мицкевича, лишь 1-2 человека в год начинают профессионально работать с его наследием. Этому филологу удалось позднее понять, что современная школа по своему действию на всё, что попадает в её оборот, является Мидасом навыворот, - она превращает всё, к чему прикасается, в тухлые рвотные массы. Немногие грамотные и ответственные педагоги при этом лишь подчёркивают то обстоятельство, что они ничего не решают и что никакого влияния на высшие инстанции министерства не имеют. Превращение в тухлые рвотные массы происходит и с наследием Мицкевича, раз уж оно введено в школьный оборот. Я не думаю, что в России ненависть к школе является менее повсеместным настроением. Уровень алкоголизма у лиц школьного возраста велик не только в Польше, но и в России . Это самая простая, зряшно отрицающая форма ненависти к школе. Причины этого явления блестяще показаны в серии статей Валерия Суханова . Надо сказать, эти причины если не теоретически ясно, то практически-истинно понимал и сам Чернышевский. Обращаясь к его педагогической практике и понимая, каких результатов он добивался в саратовской гимназии за год-два, мы не можем не признать, что обучение в 9, 10, 11, 12 лет в современной школе - это непозволительная роскошь в смысле растраты общественного времени и средств, в немалой степени служащая отупению, необходимому для использования капиталистами класса наёмных рабов. По мнению Маркса, уже в возрасте десяти лет возможно включение в общественное производство для выяснения реальных проблем, требующих знания. Не зря В. А. Босенко сообщает о том же в «Воспитать воспитателя», что «если бы взрослые рискнули доверить подросткам делать детали для космических кораблей, то можно не сомневаться, что никакая госприёмка им бы не понадобилась». В педагогическом опыте Макаренко школа вообще не выполняла никаких функций, кроме ликвидации безграмотности, и, тем более, не была местом приобретения важнейших жизненных знаний. Об этом же хорошо написано в одном из рассказов про Дзержинского. Когда он репетиторствовал у одного панчонка, то тот его спросил, - Интересно ли пану учителю в гимназии? Ёмок ответ Дзержинского, - там не учат главному. И это правда. В современной школе не учат быть субъектом, не учат диалектике. А ведь наверняка никому и не нужны такие массивы знаний, которые она до болонского процесса ещё пыталась давать. Освоиться с фактами проще, если имеется понимание их всеобщей связи. «Общий закон изменения формы движения гораздо конкретнее, чем каждый отдельный «конкретный» пример этого» . Именно тем, что Чернышевский внёс в гимназию не просто практику, а практику как источник всеобщей связи в форме революционной задачи своего времени, он обязан успеху своего преподавания. «Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою - я такие вещи говорю в классе» . Он был по отзывам современников лучшим преподавателем в саратовской гимназии. Вот как отзывается один из учеников Чернышевского того времени: «Его влияние не только на учеников, но и на весь педагогический персонал было громадное. Ум, обширное знание, мастерское чтение образцовых сочинений и удивительное умение раскрыть подросткам... идею произведения, сердечность, гуманность, необыкновенная простота и доступность Н. Гавриловича привлекали, связывали на всю жизнь сердца учеников с любящим сердцем молодого педагога. То, что он читал, он как бы переживал лично, и класс замирал при чтении таких, например, трагических эпизодов, как последний бой Рустема с Зорабом. Или - сколько душевной муки, страдания за человека чувствовалось и трогало до слез учителя и учеников при чтении Н. Г. «Записок сумасшедшего». Резко изменились жестокие нравы учителей: перестали бить учеников и даже инспектор, детский палач, стал реже прибегать к розгам».

Чернышевскицй вынужден был покинуть гимназию после конфликта с влиятельными лицами, желавшими восстановления школьных порядков.

Мы должны усвоить из опыта Чернышевского, что воспитание настоящего человека, полноценного субъекта и личности не может быть ничем иным кроме как воспитанием на лучших в своих условиях и наиболее практических задачах переднего края человеческого познания. Оно не может быть ничем иным кроме как воспитанием людей, не имеющих разрыва теории и практики, а раз «совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика » , то такое воспитание не может быть ничем иным кроме как воспитанием революционеров.

Уже будучи видным автором журнала «Современник», Чернышевский с ужасом и удивляясь собственной стойкости, вспоминал тот образ жизни, который он и его соратник Добролюбов вынуждены были вести при получении высшего образования. Господство схоластики, непрактичных знаний и непрактичных способов их получения - таковы важные черты «образовательного процесса», который вело, как его позже называл Ленин, «министерство народного затемнения». Профанация научных занятий, их узкое прикладное значение на фоне зверских интриг, пресмыкательства и доносительства - всё это сопровождало Чернышевского и Добролюбова до получения дипломов.

И Чернышевский, и Добролюбов очень сильно и, наверняка, очень неприятно бы удивились, если бы узнали, что их наследие прочно связали со школьной тупостью и бессмысленностью. Исключённое из профанации ради отчётности, наследие Чернышевского для нового поколения в России уже не будет обращено в рвотную массу, что не может не радовать. Конечно, уровень известности наследия Чернышевского от этого снизится, но зато оно вернее будет известно именно тем, кому действительно нужно. «Лучше меньше, да лучше», - повторяет известную пословицу Ленин. Изъяли из программы? На здоровье! В Польше и Германии Чернышевский и вовсе не изучается ради отчётности. Потому и восприятие его наследия куда ближе к замыслу, к тому, что сам Чернышевский хотел донести. По крайней мере, оппортунисты от него шарахаются, а это очень хороший признак для любого мыслителя.

Увы, знание о личности Чернышевского в России в настоящий момент почти никак не соотносится с той высокой оценкой, которую дают ему своим поведением в отношении его наследия оппортунисты. Даже в околокоммунистических кругах это знание ненамного способно расширить известное высказывание Сталина: «Чернышевский был сын попа - неплохой был человек» .

Wer wird nicht einen Klopstock loben?

Doch wird ihn jeder lesen? Nein.

Wir wollen weniger erhoben

Если посмотреть не на цитирование работ Чернышевского в российских источниках, а на упоминание их названий, то бросается в глаза сильный перекос в сторону романа «Что делать?» . Как жар пекла в аду индекс интереса ползёт ввысь к 3 главе, её 16 рассказу и его 8-10 эпизодам. В чём причина этой концентрации интереса вокруг оформленного по цензурным условиям в виде сна изложения утопической концепции? Утопия вообще в истории является идеалом, разорванным со своими средствами. Но идеалом утопия может быть лишь в меру своей чувственности. Об этом значении утопической литературы хорошо было замечено Лесей Украинкой: «... коли така літературна «утопія» талановита або геніальна, то в ній завжди є хоч зерно чогось тривкого, здатного до життя, чогось такого, що доповнює наукову теорію, дає їй нову барву або хоч новий відтінок. Белетристична утопія єсть або принаймні повинна бути тим «барвистим деревом життя», що помагає нам оцінити психологічну вартість «сірої теорії» для часів прийдешніх».

Исчерпывается ли показанным Лесей Украинкой мотивом российский интерес к роману Чернышевского? Нет, скорее это высказывание великой украинской революционерки и мыслительницы охватывает современный польский и немецкий интерес к «Что делать?». В России никто не собирается «оцінити психологічну вартість «сірої теорії»», поскольку там своего великого соотечественника, давшего так много для разработки онтогносеологической проблематики, вовсе не собираются рассматривать как теоретика в том смысле, какой теории был придан в ходе полемики Канта и Фихте . Целостного и разрешающего противоречия мышления в современной России за Чернышевским почти не видят, хотя трудно не вспомнить добавление Ленина к «Материализму и эмпириокритицизму» о подходе Чернышевского к критике Канта .

Но что тогда находят интересного у Чернышевского в не самом удачном утопическом описании? В современной России, наверное, соизмеряют свои преобразовательные силы с тем, что описано в романе и, через чувственность, сформированную в гнилую эпоху господства контрреволюции, отвергают возможность даже бегло показанных в «Что делать?» проявлений свободы. Отвергают даже выведенные Чернышевским «кирпичи» человеческой свободы, не говоря уж о целых «постройках», о тех её цельных проявлениях, которые предсказаны для грядущего бесклассового общества научным коммунизмом: непосредственность чувств , нетоварность , творческий труд. Иными словами типичный российский теоретик подходит к роману «Что делать?» утопически и вполне по-католически: «се дерзость!»

Об этом узком утопическом интересе замечала ещё Леся Украинка:

«Дарма, що картина власне прийдешнього життя людськості займає в цьому «сні» всього 10 сторінок (інші картини в ньому з"являють епохи минулі), а цілий роман мав 455 стор., але ці 10 стор., либонь, чи не найбільше придбали слави всьому творові». (выделено в источнике).

Не бровь, а в глаз! Понятно, почему эти 10 страниц интересны Лесе Украинке в статье «Утопія в белетристиці», но непонятно почему они являются центром интереса в современной России. Могла ли привести к этому инерция несознательного возвеличивания или осознанного забывания? Уж не восхваление ли без всякого знакомства со сложной теоретической тканью воззрений Чернышевского привело к тому, что России почти неизвестен её великий сын, её величайший мыслитель доленинской эпохи? Но не менее, чем восхваления, опасна противоположная позиция, против которой выступал в 1919 году Ленин. Тогда некоторые считали, что Чернышевский зря «...разбил... себе жизнь, попал в Сибирь, ничего не добился». Такая оценка (не только по Ленину) - «...либо темнота и невежество безысходное, либо злостная, лицемерная защита интересов реакции...» .

Чернышевский, как и многие другие великие люди, не нуждается в возвеличивании. Он, как и написавший следующие слова Маркс, хорошо понимал, что «Великое окружено блеском, блеск возбуждает тщеславие... Того, кого увлек демон честолюбия, разум уже не в силах сдержать... Нашим призванием вовсе не является такое общественное положение, при котором мы имеем наибольшую возможность блистать...». Наследие Чернышевского вполне доступно для понимания, и потому мы не должны плакать или смеяться.

В то же время, понимание наследия Чернышевского дело непростое. Наверное полякам и венграм проще, чем немцам или великороссам, объяснить себе, чем мы нынешние обязаны ему тогдашнему. Вот записи из дневника Чернышевского по поводу подавления контрреволюционной российской интервенцией венгерской революции 1848 года: «Я друг венгров, желаю поражения там русских и для этого готов был бы самим собой пожертвовать». Это ясное понимание практического интернационализма вскоре стало общим достоянием российского революционного движения и обусловило в конечном счёте образование СССР.

По логике Чернышевского 1848 года уже скоро станут действовать лучшие люди России. Во время Январского восстания точно такую же позицию займёт Андрей Потебня (Andrij Potebnia, także Andriej Potiebnia, Андрій Потебня), игравший видную роль в революционном «Комитете русских офицеров в Польше». В этом же духе выскажется и Герцен. А ведь это был очень непростой выбор. С одной стороны, главной силой был царизм, а с другой стороны наглела шовинистическая истерия шляхты и Костёла в преимущественно шляхетском по составу, но во многом буржуазном по требованиям восстании, разбавленном (примерно на ⅕) лишь варшавскими ремесленными объединениями под руководством Ярослава Домбровского (Jarosław Dąbrowski) и отдельными, преимущественно крестьянскими, отрядами, особенно в Литве и Беларуси.

«Чернышевский, «подобно Марксу» (Ленин), сумел оценить значение польского восстания...» Чернышевский был другом многим героям 63 года. Он оказывал тёплый товарищеский приём представителям освободительного движения разных наций: Зыгмунту Сераковскому (Zygmunt Sierakowski, Zigmantas Sierakauskas) и Тарасу Шевченко. Ещё сейчас живо читается наиболее известное выступление Чернышевского в подцензурной печати по украинскому вопросу, статья «Национальная бестактность» . Как удачно он обходит цензуру, донося до читателя революционный смысл! А вот как он оценивал ещё до своего ареста украинскую литературу своего времени: «Когда у поляков явился Мицкевич, они перестали нуждаться в снисходительных отзывах каких-нибудь французских или немецких критиков: не признавать польскую литературу значило бы тогда только обнаруживать собст-венную дикость. Имея теперь такого поэта, как Шевченко, малорусская литература также не нуждается ни в чьей благосклонности. Да и кроме Шевченко пишут теперь на малорусском языке люди, которые были бы не последними писателями в литературе и побогаче великорусской» .

Не только украинскую свободу от панов защищал Чернышевский, с ним советовались участники революционного кружка офицеров Генерального штаба Империи. Немало полезного вынесли из знакомства с Чернышевским такие участники этого кружка, ставшие затем героями Январского восстания 1863 года как Ярослав Домбровский, Константы Калиновский (Wincenty Konstanty Kalinowski, Konstantinas Kalinauskas), Зыгмунт Падлевски (Zygmunt Padlewski). Национальная программа фракции «червоных» с самоопределением русских и балтийских народов появилась не без нравственного влияния практического интернационалиста Чернышевского. С его прямым влиянием связано и ясное понимание Шевченко классового характера украинско-польского конфликта.

Практическое интернационалистическое братство, результаты работы Добролюбова и понимание невыносимости положения крестьянства заставляли Чернышевского предполагать скорую социальную революцию. Перед грабительской февральской реформой 1861 года Некрасов предпринял поездку в родовой надел под Костромой. Чутко вняв настроениям крестьянства, он сообщил Чернышевскому вошедшие в историю слова: «Ничего не будет». «Народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков, не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу».

В 1861 году Чернышевский ошибался, предсказывая близость революции, но такие ошибки, по определению Ленина, «в тысячу раз благороднее, величественнее и исторически ценнее, правдивее, чем пошлая мудрость казенного либерализма».

Если оставить этот неудачный политический прогноз, не связанный тесно с другими теоретическими взглядами Чернышевского, то нужно признать, что в отношении теоретическом он был широким умом европейского масштаба. В Польше его ставят для своей эпохи сразу за Марксом. Заграничное влияние Чернышевского в свою эпоху простиралось от Сербии (Светозар Маркович) и Болгарии (Христо Ботев) до Латвии и от Германии до Сибири. Уже в беллетристическом смысле признание Чернышевского географически обширно. К 1900 году имелись целых три немецких издания «Что делать?»

Александр Зиновьев

ПОЧЕМУ МЫ РАБЫ

От редакции. Александр Александрович Зиновьев (родился 29 октября 1922 года) – русский философ, логик, публицист, социолог и писатель. Он занимался проблемами теории познания и философии науки, исследованиями в области символической логики. В 70-ые годы он обращается к запретной для вольной мысли области – социальной проблематике, результатом чего была его высылка из СССР. С тех пор он живет в эмиграции, в Мюнхене. Он – автор многочисленных произведений, находящихся по жанру на стыке публицистики, философии и художественной литературы. Из них наиболее известны «Зияющие высоты», «Гомо советикус», «Пара беллум». Центральное место в этих сочинениях занимает советский человек – «гомо советикус», проблема его отношений с другими людьми и с «родной» Властью, проблема внутреннего рабства личности.

Создатель оригинальной социально-философской концепции советского общества, Александр Зиновьев и в годы «застоя», и в годы «перестройки» оставался в положении аутсайдера. Он не был «своим» ни для советского официоза, ни для западной интеллектуальной элиты, ни среди русской эмиграции.

Мы публикуем небольшую статью А.А.Зиновьева «Почему мы рабы?» (май 1980 г.), перепечатанную из философского альманаха «Квинтэссенция» за 1991 год, и «Манифест социальной оппозиции» (январь 1989 г.), перепечатанный из журнала «Континент».

Страна рабов – говорил о России Лермонтов. Рабы, сверху донизу все рабы – говорил о русском народе Чернышевский. Изменилось ли что-нибудь в России с тех пор? Да, изменилось: новая форма рабства пришла на смену старой. Мы по-прежнему остаемся рабами. В чем заключается наше рабское положение и рабская психология? И почему мы остаемся рабами, несмотря ни на что? Ответ на первый вопрос очевиден: мы ограничены во всех существенных проявлениях нашей жизни и потребностях, мы подвергаемся наказанию за малейшие попытки обрести свободу и независимость не только в поведении, но даже в мыслях. Ответить на второй вопрос честно и правдиво – дело гораздо более трудное: этому мешают те самые психологические причины, в силу которых мы остаемся рабами.

Известны два ответа на второй вопрос. Первый из них – апологетический, второй – критический. Первый заключается в следующем. Безусловно, люди и в коммунистическом обществе как-то ограничены в своих мыслях и в своем поведении. Но эти ограничения разумны, обусловлены интересами коллективов, в которые входят люди, и интересами общества в целом. Без этих ограничений в обществе наступил бы хаос, произвол, деградация и распад. Второй ответ (критический) заключается в следующем: некоторая часть граждан общества захватила власть над остальными и осуществляет свое насилие над ними. Оба ответа верны. Но каждый из них отражает лишь одну сторону дела. И оба они вместе не дают целую истину. В тени остается еще одна часть истины, может быть самая главная: мы принимаем систему рабства добровольно.

Потому проблема «Почему мы рабы?» есть в глубине своей проблема «Почему мы предпочитаем быть рабами?». В каждую эпоху эта проблема имеет свое решение. Решение ее для нашего современного, коммунистического рабства в общих чертах банально: потому что коммунизм есть не столько неизбежность, насилие и обман, сколько соблазн и искушение. Коммунизм не только в учениях теоретиков, в пропаганде и в лозунгах есть соблазн и искушение, но и в реальном его воплощении. Теперь – главным образом в реальном воплощении. Вот в чем корень зла! Когда апологеты коммунизма утверждают, что коммунизм есть движение и стремление миллионов людей и в интересах миллионов людей, они говорят правду. Но не всю правду: они умалчивают о том, что основой и стимулом движения и стремления является именно соблазн и искушение. Коммунизм в основе своей и прежде всего несет облегчение и освобождение. И лишь на этой основе и затем он несет утяжеление жизни и закрепощение. Но он несет с собою одного рода освобождение и для одних людей и другого рода закрепощение для других. И несет их так, что люди сразу видят освобождение, и оно им кажется абсолютным, но лишь потом ощущают закрепощение, и оно уже кажется им естественным и само собой разумеющимся.

Общество, в котором мы живем, не есть нечто изначально данное. Оно есть продукт исторического процесса, в котором боролись и продолжают бороться две тенденции – цивилизаторская и коммунистическая (или коммунальная). Первая тенденция есть карабканье какой-то небольшой части человечества вверх, движение против потока человеческой стихии, преодоление сопротивления природной и общественной среды. Вторая тенденция есть падение подавляющей массы человечества вниз, движение ее по течению человеческой стихии, движение по линии наименьшего сопротивления. Первая есть сопротивление второй, ограничение стихийных сил второй, стремление повысить уровень социальной организации людей. Основу ее образует труд, личный риск, личная инициатива и личная ответственность за действия, самоограничение, привносимое морально-правовым самосознанием, и прочие ценности цивилизации. Социальный строй, выросший из этой тенденции и вместе с тем сохранявший ее, породил современные блага цивилизации и одновременно неразрывно связанные с ним язвы ее. Люди, однако, связали в своем воображении с этим строем не только его собственные недостатки, но и все то зло, какое несла и несет с собою коммунистическая тенденция и против которого в первую очередь была направлена социальная система, выросшая из цивилизаторской тенденции. Умами и сердцами людей овладело убеждение, будто причиной всех зол в мире является именно тот самый социальный строй, в рамках которого были достигнуты блага цивилизации, будто с уничтожением этого строя исчезнут все отрицательные явления современной общественной жизни. Именно в этой разрушительной, а не в созидательной деятельности люди увидели путь в счастливое будущее.

И вот коммунистическая тенденция восторжествовала в значительной части планеты. Рухнули иллюзии насчет всеобщего рая на Земле. Обнаружились язвы коммунистического образа жизни, не уступающие язвам прошлого, а кое в чем и превосходящие их. И что же? Уменьшилась ли тяга в мире к коммунизму? Наоборот, она многократно возросла. Почему? Да потому, что реальный коммунизм хотя и не принес с собою всеобщего благополучия и не устранил всех язв бытия, он все же в некоторой мере удовлетворил великий исторический соблазн людей жить стадно, без тяжкого труда, без постоянных самоограничений, без риска и личной ответственности за делаемое, беззаботно, упрощенно, с гарантированным удовлетворенном необходимых жизненных потребностей. Коммунизм удовлетворил этот соблазн лишь в очень малой степени. Но этой степени оказалось достаточно, чтобы инициативу и власть в обществе захватили люди, предпочитающие именно такой образ жизни, чтобы люди поразительно быстро приспособились к новому строю жизни, примирились с его недостатками и осознали его достоинства. Люди капитулировали перед своими собственными стихийными силами, сбросили с себя напряжение, к которому их вынуждала прежняя система жизни, и вздохнули с облегчением. Отказ от борьбы, отказ от карабканья вверх и от движения против течения приносит людям прежде всего облегчение – падение какое-то время ощущается как полет. Люди при этом не думают о том, что будет потом, а именно – что вслед за облегчением приходят все необходимые атрибуты рабства-хозяева, надсмотрщики, палачи. Когда люди это замечают, бывает уже поздно. Они уже оказываются во власти самих себя, ибо они эти атрибуты рабства несут уже в себе самих. Наше рабство есть наша добровольная плата за ничтожное и лишь временное облегчение от тягот цивилизаторской тенденции.

Современное рабство интересно еще тем, что оно в огромной степени сравнительно с прошлым обществом расширяет численно круг членов общества, наделенных официальной властью над другими, и дает почти каждому рядовому члену общества крупицу фактической власти над ближними. Это общество до невиданных доселе размеров увеличивает массу власти, наделяя ею и миллионы своих рядовых членов. Наделяет по тем же законам, по каким вообще распределяются блага в этом обществе, – каждому соответственно по социальному положению. Но все же наделяет. Это такое рабство, в котором рабское положение компенсируется возможностью для каждого видеть в окружающих подвластные ему существа, – здесь вместо свободы предлагается возможность лишать свободы других, т.е. соучастие в закрепощении. Не стремление быть свободным, но стремление лишить других людей такого стремления к свободе – вот какой эрзац свободы предлагается здесь гражданам. А это много легче, чем борьба за то, чтобы не быть рабами. Результаты борьбы за реальную свободу осознаются лишь через много поколений, да и то немногими.

Одним словом, нам удобно быть рабами. Быть рабами много легче и проще, чем не быть ими. Мы сами осуществляем насилие друг над другом. Мы сами общими усилиями делаем нас самих своими собственными рабами и благодаря этому становимся рабами других. Именно в этом главным образом коренятся причины нашего рабства, а не во внешнем насилии и не в законах организации общества. Мы капитулируем перед объективными законами и внешним насилием потому, что сами предпочитаем образ жизни, делающий нас рабами. Вот в чем ужас нашего положения. Можно бороться против внешних насильников. Можно ограничивать действие объективных сил природы и общества. Но бороться против самих себя и добиваться успеха – задача непостижимо трудная даже для богов. А мы – всего лишь люди.

И это было бы еще полбеды: мы привыкли быть рабами. Беда в том, что мы несем свое рабство другим. Несем под знаменем свободы. И добиваемся успеха. И отрезаем себе всякую надежду на освобождение. Когда все рабы, понятие рабства теряет смысл.

Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу - все рабы Н. Г. Чернышевский

Народ, забывший имя и заветы Ленина,
Свою свободу на рабство променяв,
Плод пожинает горький - исчезновение...

Рецензии

Не должен Ленин быть забыт!

..............................................
.......................................
.................

Уже почти 20 лет, как нет Советской Власти. Понастроено тысячи храмов православных, католических, мусульманских, буддийских, иудейских.Священослужители почти все, как и олигархи, на мерседесах и в золоте, а с другой стороны миллионы беспризорных, миллионы наркоманов, миллионы проституток и преступников, десятки миллионов акоголиков, пьяниц, безработных.

Выдающаяся эффективность опускания людей на последнию стадию бездуховности!

Кто в этом виноват? Ленин? Сталин? Революция? Или все же общественный строй, который кучкой предателей и перевертышей установлен практически на всем постсоветском пространстве? Почему всегда обходят этот вопрос или ответ, говоря о причинах всех бед в нашей стране?
Боятся? Не понимают? Или просто лгут, уводя в сторону от истины?
Наверное, все вместе.
Никакие храмы, никая вера не поможет решить эти проблемы, пока
в мире миром правит АЛЧНОСТЬ и ее производные! Только коммунистический путь развития человечества может вывести его из тупика, но это дело не одного дня, не одного столетия. Рано или поздно, пусть через тернии,человечество обязательно вернется на этот путь, чтобы стать Человечеством с большой буквы. И в этом Человечестве имя Ленина будет увековечено со знаком плюс - это не подлежит сомнению. Поэтому любые попытки унизить этого Человека, это попытки или крайне недальновидных людей или апологетов нынешнего дикого, варварского мироустройства, в котором лучше всех живется тем, у кого нет ни совести, ни стыда, ни чести - всем остальным достаются только объедки с барского стола и пинки под зад, как это было и ранее тысячелетиями...

Нельзя взорвать ни пошлым словом и ни бомбой того,
что мир взорвало навсегда, открыв дверь в Новую для всех нас Эру!
Не надо истерик! И грязи не надо!
Не вычеркнуть грязью Времён Имена –
Забудутся Буши, забудется НАТО,

Не век, не столетья мир жил в ожиданье
Ниспосланной Богом вселенской зари,
Но гнул Сатана непомерною данью,-
Для тех, кто не гнулся, горели костры.

Пещерные люди. Убогость и холод.
И голод, сводивший и сильных с ума,-
С тех пор еще мир разделился на хворост
И тех, кто им грелся,- зима ни зима.

О, сколько же жизней и судеб сгорело
В кострах инквизиций, в печах Сатаны!
А что не сгорело, висело на реях
Ковчегов печалей и бедствий земных…

Рабы – фараоны. Страх, пытки и роскошь.
Мир к звездам стремился и тут же дичал,-
Весь в алчности язвах, в цинизма коросте
Веками он смрад по Земле источал.

Рожденье Христа подарило Надежду,
Но эту Надежду прибрали к рукам,
Внушив подослабшим и просто невеждам,
Что Жизнь лишь преддверье в божественный Храм.

Что голод и холод, насилие, пытки,
Как все, что от Бога, для избранных дар,-
Будь избранным тоже, не делай попытки
Ответить ударом на подлый удар!

И вновь потянулись века за веками
В коросте все той же чудовищной лжи,
Где правду сжигали, давили руками,
Спасая мир «праведный» тлена и ржи.

Но все в этом мире не вечно, конечно,
И бедам наступит когда-то конец,-
Пусть Радость придет к нам в фате подвенечной,
Чтоб вместе с Народом Она под венец!

Я верю, что время такое наступит,
А Ленин шагнул уже в те Времена,
Когда мы не будем стремиться так тупо,
Туда, где не в радость вселенной весна.

Непросто подняться с коленей согбенным,
Не вымощен путь для непрошенных в рай,-
Смотри, как клевещут, исходятся пеной,
Сожравшие, выданный Богом нам, пай!

Непросто, непросто, но с Лениным вместе
Впервые поднялся с коленей народ,
Чтоб алчную нечисть смести повсеместно,
Чтоб вечно сиял человеческий род!

И Он это сделал! Не надо истерик!
Не вычеркнуть грязью Времен Имена!
Забудутся Буши, «герои» мистерий,
Но Ленина имя на все времена!

С уважением и поддержкой, Вячеслав

Фрагменты из работы

Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину... Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты...

Мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции, сказал: “жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы”. Откровенные и прикровенные рабы-великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать об этих словах. А, по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения...

Мы полны чувства национальной гордости, и именно поэтому мы особенно ненавидим свое рабское прошлое... и свое рабское настоящее... Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает свое рабство (например, называет удушение Польши, Украины и т. д. “защитой отечества” великороссов), такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам...

Мы, великорусские рабочие, полные чувства национальной гордости, хотим во что бы то ни стало свободной и независимой, самостоятельной, демократической, республиканской, гордой Великороссии, строящей свои отношения к соседям на человеческом принципе равенства, а не на унижающем великую нацию крепостническом принципе привилегий. Именно потому, что мы хотим ее, мы говорим: нельзя в XX веке, в Европе (хотя бы и дальневосточной Европе), “защищать отечество” иначе, как борясь всеми революционными средствами против монархии, помещиков и капиталистов своего отечества, т. е.худших врагов нашей родины; — нельзя великороссам “защищать отечество” иначе, как желая поражения во всякой войне царизму,.. ибо царизм не только угнетает 9/10 населения экономически и политически, но и деморализирует, унижает, обесчещивает, проституирует его, приучая к угнетению чужих народов, приучая прикрывать свой позор лицемерными, якобы патриотическими фразами .